Война. Это тяжелейшее испытание для людей, особенно для детей. Именно дети — главные герои произведения А.Приставкина «Ночевала тучка золотая»Причина любой войны — вражда. Именно она делает людей жестокими, бездушными, и именно на войне часто раскрываются многие нравственные качества человека, красота его души.
Главные герои повести- Кузьмины Колька и Сашка, братья, воспитанники детского дома. Их детский дом переселяют на Северный Кавказ, который был только что освобождён от немцев .Массовое переселение народов проводилось в годы войны, в 1943-1944 годах.
Читатель видит детскими глазами происходящее. Людей дети ценят по тому, отняли у них еду или нет; им непонятно, почему из проходящего мимо вагона дети протягивают руки и о чём- просят, а в их глазах- слёзы. Они не могут осознать того, почему так жестоки люди. Вспомним страшную картину, когда Колька увидел казнённого брата.
Нет для детей деления людей по национальностям. Добрый — значит свой, злой, жестокий- враг. Не случайно друзьями становятся Колька и одиннадцатилетний чеченский мальчик Алхузор. Оба они одиноки и несчастны, нашли душевную близость и поддержку друг у друга. И какое значение имеет то, что один — русский, а другой чеченец. Они стали друзьями. Горе сблизило их. В детприёмнике, где оказались дети, были крымский татарин Муса, и немка Лида Гросс «с большой реки», и ногаец Балбек. Всех их объединяла общая страшная судьба.Они были втянуты в водоворот проблем взрослых, свидетелями истребления народов, вражды между ними , именно они испытали на себе все ужасы этой борьбы взрослых.
Мир вражды страшен. Он разрушает судьбы людей. Необходимо прекратить враждовать, толерантно относиться к людям, не допускать уничтожения собственного народа — к этому призывает автор. «Плохих народов не бывает, бывают лишь плохие люди», — скажет воспитательница Регина Петровна.
Детские души так чисты и невинны, словно « золотые тучки», они способны понимать друг друга. Страшно, если эти «тучки» разобьются о вершину утёса — о равнодушие и жестокость людей.
Взрослые могли бы перенять у детей стремление жить в дружбе, понять, как страшна вражда . «Я думаю, что все люди — братья, — скажет Сашка, и они поплывут далеко-далеко, туда, где горы сходят в море и люди никогда не слышали о войне, где брат убивает брата.
Лермонтов, Михаил Юрьевич –
Утес
Л. В. Чернец
Метафора (греч. metaphora – «перенос») – троп, перенос названия с одного предмета на другой на основании их сходства. Так, в стихотворении М. Ю. Лермонтова «Утес» действия, свойства, переживания человека переносятся на двух «персонажей» произведения – «старый утес» и «тучку золотую»:
Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана.
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя;
Но остался влажный след в морщине
Старого утеса. Одиноко
Он стоит, задумался глубоко
И тихонько плачет он в пустыне.
В основе стихотворения – параллелизм между природой и человеческой жизнью, здесь пейзаж – иносказание, истинная тема – одиночество (его может испытывать только человек), мимолетность счастья. В выражении этого психологического содержания важны и грамматические категории (утес и тучка – существительные мужского и женского рода), и использование слова «пустыня» (в романтической поэзии пустыня – символ одиночества; так, в лермонтовском стихотворении «Благодарность» лирический герой «благодарит» «за жар души, растраченный в пустыне…»), и в особенности контрастные ряды олицетворяющих метафор: тучка ночевала, умчалась, весело играя; утес одиноко стоит, задумался глубоко, плачет, в морщине старого утеса – влажный след. В этой метафорической цепи влажный след прочитывается как слеза (перифраз), старый утес – как старый человек; его контекстуальный антоним – «золотая» (метафорический эпитет), вместе с «лазурью» – это яркие цвета тучки.
Из других видов иносказания метафора родственна сравнению, что неоднократно подчеркивалось уже античными теоретиками поэтического и ораторского искусства. Для Аристотеля «очевидно, что все удачно употребленные метафоры будут в то же время и сравнениями, а сравнения, [наоборот, будут] метафорами, раз отсутствует слово сравнения [«как»]»1 . Деметрий (I в. н. э.) считает сравнение, «по существу, развернутой метафорой»2 , а Квинтилиан (I в. н. э.) называет метафору «сокращенным сравнением» («О воспитании оратора»).
Действительно, многие метафоры как будто поддаются «переводу» их в сравнения. Например, фразу «…остался влажный след в морщине / Старого утеса» можно, в экспериментальных целях, развернуть следующим образом: «в углублении на поверхности утеса, как в морщине на лице, остался влажный след, похожий на слезу». Но, конечно, такое «уточнение» смысла начисто уничтожает эстетическую выразительность аналогии. Метафора замечательна именно своим лаконизмом, недоговоренностью и тем самым – активизацией читательского восприятия.
В отличие от сравнения, где оба члена (то, что сравнивается, и то, с чем сравнивается) сохраняют свою самостоятельность (хотя ее степень в типах сравнения различна3 ), метафора создает единый образ, как бы размывает границы между предметами или понятиями. Сущность метафоры хорошо передают слова Б. Л. Пастернака;
Перегородок тонкоребрость
Пройду насквозь, пройду, как свет.
Пройду, как образ входит в образ
И как предмет сечет предмет.
(Волны)
Слитность впечатления достигается даже в двучленной метафоре (где названы оба члена сравнения, а иногда даже основание для сравнения): «жизни мышья беготня» (А. С. Пушкин. «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы»); «ситец неба такой голубой» (С. А. Есенин. «Баллада о двадцати шести»); «флейта водосточных труб» (В. В. Маяковский. «А вы могли бы?»); «астраханская икра асфальта» (О. Э. Мандельштам. «Еще далеко мне до патриарха…»); «версты обвинительного акта» (Б. Л. Пастернак. «Лейтенант Шмидт». Ч. 3); «глазунья луны» (И. А. Бродский. «Тихотворение мое, мое немое…»). В таких метафорах есть почти все компоненты сравнения, недостающее подразумевается: жизнь подобна мышьей беготне, небо кажется голубым ситцем, водосточные трубы [звучат] как флейта, асфальт [черен] будто астраханская икра, обвинительный акт словно версты [очень длинный], луна похожа на глазунью.
Но в поэзии содержателен выбор синтаксической структуры: генитивная метафора (названная так по существительному, стоящему в родительном падеже, лат. genetivus – «родительный») воздействует на читателя иначе, чем сравнение, выражающее, казалось бы, ту же мысль. При трансформации двучленной генитивной метафоры в сравнение «исчезает именно метафоричность»4 .
В одночленной метафоре тот или иной член сравнения опущен, но приведено или хотя бы намечено основание для сравнения, аналогию помогает понять и ближайший контекст. В переносном значении могут выступать слова, относящиеся к разным частям речи. Метафоры-существительные: «перлы дождевые» (Ф. И. Тютчев. «Весенняя гроза»), «закат в крови» (А. А. Блок. «Река раскинулась. Течет, грустит лениво…»), «песни ветровые» (Блок. «Россия»), «глаза газет» (Маяковский. «Мама и убитый немцами вечер»). Глагольные метафоры: «солнце смотрит на поля» (Тютчев. «Неохотно и несмело…»), «низкий дом без меня ссутулится» (Есенин. «Да! Теперь решено. Без возврата…»), «исколесишь сто лестниц» (Маяковский. «Прозаседавшиеся»). Метафорические эпитеты, выраженные прилагательными, наречиями, причастиями: «Как сладко в тишине у брега струй плесканье!» (В. А. Жуковский. «Вечер»), «печальные поляны» (Пушкин. «Зимняя дорога»), «отдыхающее поле» (Тютчев. «Есть в осени первоначальной…»), «каменное слово» (А. А. Ахматова. «И упало каменное слово…»).
Уже из этой подборки видно, что отдельная метафора «узнается» в словосочетании, состоящем из двух-трех слов: закат в крови, дом ссутулится, печальные поляны. Однако в художественной речи функции метафоры – познавательная, оценочная – раскрываются в более или менее широком контексте, в частности во взаимодействии метафор друг с другом. В словосочетании нередко соединены две метафоры и более, создающие один целостный образ, и они могут иметь разное грамматическое выражение: «пустынные глаза вагонов» (Блок. «На железной дороге»), «…И очи синие, бездонные // Цветут на дальнем берегу» (Блок. «Незнакомка»), «обнаженные груди берез» (Есенин. «Я по первому снегу бреду…»), «Пусть ветер, рябину занянчив, // Пугает ее перед сном» (Пастернак. «Иней»).
Как и в других тропах (метонимия, синекдоха), в поэтической метафоре переносное значение слова не вытесняет основного: ведь в совмещении значений и заключается действенность метафоры. Если же слово в устойчивых сочетаниях с другими словами утрачивает свое исходное, основное значение, «забывает» о нем, оно перестает восприниматься как иносказание; переносное значение становится основным. Такими стертыми (сухими) метафорами изобилует наша повседневная речь: дождь идет, часы стоят, солнце село; ход доказательств, голос совести; вырасти в специалиста, собрать мысли и т. д.; они закрепляются как термины в научной речи: воздушная подушка, поток нейтронов, поток сознания, грудная клетка. Есть и так называемые вынужденные метафоры, выступающие в качестве основного названия (номинации) предмета: ножка стула, горлышко бутылки, гусеничный трактор. Все это языковые метафоры, т. е., в сущности, не метафоры.
В стилях речи, где ценится прежде всего ясность смысла и недопустимы кривотолки, где коммуникативная функция важнее эстетической (например, деловые бумаги, в особенности юридические документы, технические инструкции и пр.), метафоричность слова гасится очень быстро. Живая метафора здесь – «инородное тело», и смешение стилей порождает комический эффект. «Естественное место метафора находит в поэтической речи (в широком понимании этого термина), в которой она служит эстетической (а не собственно информативной) цели. […] Возможная неоднозначность метафоры согласуется с множественностью интерпретаций, допускаемых поэтическим текстом»5 .
Однако и в художественной речи неизбежно стирание метафор, и последствия этого процесса здесь болезненны в отличие от некоторых «стерильных» функциональных стилей. Когда-то свежие и выразительные, поэтические метафоры от частого повторения превращаются в штампы, побуждая писателей к обновлению поэтического языка. В эпоху господства индивидуальных стилей в литературе (XIX-XX вв.) штампы в речи «автора» (повествователь, лирический герой и др.), в том числе заезженные метафоры, – предмет постоянной головной боли писателей; оригинальность стиля – важнейший критерий оценки произведения в литературной критике. Так, А. П. Чехов, любивший строить речь своих комических персонажей из блоков готовых риторических приемов (вспомним, например, слова главного героя в рассказе «Толстый и тонкий»: «Милостивое внимание вашего превосходительства… вроде как бы живительной влаги…»), решительно изгонял подобные обороты из речи повествователя. Характерны советы Чехова начинающим авторам: «Теперь уж только одни дамы пишут «афиша гласила», «лицо, обрамленное волосами..»6 ; «Особенно советовал мне А. П., – вспоминает Т. Л. Щепкина-Куперник, – отделываться от „готовых слов“ и штампов, вроде: „ночь тихо спускалась на землю“, „причудливые очертания гор“, „ледяные объятия тоски“ и пр.»7 .
Богатые коллекции метафор-штампов собраны в пародиях – художественном и одновременно литературно-критическом жанре. С помощью пародий литература быстрее освобождается от рутинных приемов; в исторической же ретроспективе эти концентраты штампов интересны как знаки той или иной литературной эпохи. Так, увлечение романтиков «пейзажем души» в зеркале анонимной пародии «К луне» (1842) предстает как привычный набор антропоморфных метафор и сравнений:
Туманною и мрачной мглою
Оделся вечный небосклон;
И туч громадной пеленою
Весь горизонт загроможден.
И вот луна, как бы ошибкой,
Взошла и мир дарит улыбкой.
Как упоительно светло
Ее роскошное чело!
Она, как дева, в мраке ночи
Свои пронзительные очи
На землю с лаской навела,
И разбросала кудрей волны
На мрачный лес, молчанья полный,
И страсть в груди моей зажгла8 .
Внимание, уделяемое метафорам пародистами, а также литературными критиками («Все как один, все за десятерых // Хвалили стиль и новизну метафор», – не без иронии пишет о критиках Пастернак в поэме «Спекторский»), по-видимому, соответствует частотности этого приема и его роли в формировании общего стиля произведения, в особенности стихотворного (хотя метафоры и вообще иносказательность речи все же необязательны для поэзии).
В традиционном учении о тропах и фигурах метафора также главный троп, наиболее ярко демонстрирующий выразительные возможности поэтической и ораторской речи. У Аристотеля (в его «Поэтике» и «Риторике») метафора, в соответствии с этимологией (греч. «перенос»), – родовое понятие, охватывающее разные виды переносов значения слова: «Метафора есть перенесение необычного имени или с рода на вид, или с вида на род, или с вида на вид, или по аналогии»9 . Впоследствии термин закрепился лишь за четвертым видом переноса в этом перечне (первые же два вида – синекдоха, третий – метонимия). Но подробно Аристотель останавливается именно на переносах по аналогии, потому что такие метафоры «наиболее заслуживают внимания»10 . Он разъясняет суть переноса, например: «что старость для жизни, то и вечер для дня; поэтому можно назвать вечер старостью дня, а старость – вечером жизни или, как Эмпедокл, закатом жизни»11 ; подчеркивает выразительность метафор, изображающих вещь «наглядно», «в действии», «представляющих неодушевленное одушевленным». Примеры черпаются из Гомера: «Под гору камень бесстыдный назад устремлялся в долину» (описание труда Сизифа в «Одиссее», песнь XI, стих 598); «…бушует // Много клокочущих волн многошумной пучины – горбатых, // Белых от пены, бегущих одна за другой непрерывно» («Илиада», песнь XIII, стихи 797 – 799). Восхищаясь этими «горбатыми» волнами, он замечает: «[Здесь поэт] изображает все движущимся и живущим, а действие есть движение»12 .
Неоднократно подчеркивает Аристотель познавательную ценность уподоблений: «метафоры нужно заимствовать… из области предметов сходных, но не явно сходных, подобно тому как и в философии считается свойством меткого [ума] видеть сходство и в вещах, далеко отстоящих одни от других»; «приятны хорошо составленные загадки: [они сообщают некоторое] знание, и в них употребляется метафора»13 . Вообще, из различных способов выражения, по Аристотелю, «всего важнее – быть искусным в метафорах. Только этого нельзя перенять от другого; это – признак таланта, потому что слагать хорошие метафоры – значит подмечать сходство»14 ; «Метафора в высокой степени обладает ясностью, приятностью и прелестью новизны, и нельзя заимствовать ее от другого лица»15 .
Суждения Аристотеля о метафоре (в современном значении термина) легли в основу последующих «риторик» и «поэтик». В то же время теория метафоры, как и учение о тропах в целом, постепенно развивается, появляются новые положения, уточнения. В частности, Деметрий высоко оценивает метафоры не только оригинальные, но и стертые, а также вынужденные (как называют их сегодня): «…в употреблении метафор наставницей служит обиходная речь. Ведь переносное значение почти всех ее выражений скрыто благодаря устоявшимся метафорам. Так, и «чистый звук», и «горячий человек», и «крутой нрав», и «большой оратор», и другое в этом роде – столь искусные метафоры, что кажутся почти буквальными выражениями. […] Обиходная речь так удачно использует некоторые метафоры, что пропадает нужда в словах в прямом смысле, и метафора, занимая их место, так и остается [в языке], например: «глазок виноградной лозы» и пр. в таком роде»16 .
Он же тонко замечает, что метафора и сравнение по-разному воздействуют на читателя (слушателя): «Если … метафора кажется слишком опасной, то ее легко превратить в сравнение. Ведь сравнение, будучи по существу своему развернутой метафорой, кажется более привычным. Так, если во фразу «Тогда ритору […], обрушившемуся на нас» вставить «как бы»: «Тогда ритору […], как бы обрушившемуся на нас», то речь станет более спокойной. Прежнее выражение без этого «как бы» было метафорой и [казалось] более рискованным. Так и стиль Платона производит впечатление чего-то рискованного – он больше пользуется метафорами, а Ксенофонт, напротив, предпочитает сравнения»17 (приведенный пример – из речи Демосфена «О венке»).
В рамках риторической традиции разработана классификация метафор, в ее основе – классы сопоставляемых предметов. Итоговой можно считать схему, представленную в «Риторике» М. В. Ломоносова (1748). Здесь названы четыре вида переносов «речений» (слов): «1) когда речение, к бездушной вещи надлежащее, переносится к животной, например: твердый человек вместо скупой; каменное сердце, то есть несклонное; мысли колеблются, то есть переменяются; 2) когда речение, к одушевленной вещи надлежащее, переносится к бездушной: угрюмое море, лице земли, луга смеются, жаждущие пустыни, земля, плугом уязвленная, необузданные ветры; 3) когда слово от неживотной вещи к неживотной же переносится: в волнах кипящий песок вместо мутящийся; небо звездами расцветает вместо светит; 4) когда речения переносятся от животных к животным вещам: алчный взор, летающие мысли, лаятель Зоил»18 .
Эта классификация применяется и в настоящее время, в особенности деление метафор на овеществляющие (первый тип, выделенный Ломоносовым) и олицетворяющие, или антропоморфные (второй тип). В то же время выделяются другие виды метафор. Так, для поэтического языка XIX-XX вв. характерны так называемые отвлеченные метафоры, представляющие отвлеченное (абстрактное) через конкретное (и наоборот): «В бездействии ночном живей горят во мне // Змеи сердечной угрызенья» (Пушкин. «Воспоминание»; здесь благодаря метафоре в слове «угрызенья» оживает его этимологическое значение: змея грызет сердце); «И в воздухе за песней соловьиной // Разносится тревога и любовь» (А. А. Фет. «Еще майская ночь»); «Но только – лживой жизни этой румяна жирные сотри…» (Блок. «Да. Так диктует вдохновенье…»); «желтый ужас листьев» (Пастернак. «Ложная тревога»)19 . Вообще словарь писателя группируется по тематическим группам (семантическим полям), и приоритетность определенной лексики, участвующей в образовании метафор, позволяет судить о точке зрения, ценностях автора. Так, в стихотворении Пастернака «Давай ронять слова…» описание «коврика за дверьми» выдает человека, причастного и к живописи, и к литературе: «Кто коврик за дверьми // Рябиной иссурьмил, // Рядном сквозных, красивых // Трепещущих курсивов.
Но все это не отменяет исходной классификации, предложенной в риторической теории тропов. В отличие от, так сказать, логического ядра этой теории конкретные предписания Ломоносова (и других классицистов) относительно использования метафор оказались в резком противоречии с дальнейшим развитием поэтического языка. Например, он советовал «метафоры не употреблять чрез меру часто, но токмо в пристойных местах: ибо излишно в речь стесненные переносные слова больше оную затмевают, нежели возвышают»20 . Почти любое стихотворение Блока или Пастернака нарушает эту «норму»…
Историческая подвижность принципов образования и употребления метафор, их происхождение, соответствие природе мышления – круг вопросов, интенсивно разрабатываемых в литературоведении и языкознании XIX – XX вв. (в отечественной науке особенно важны труды основателя исторической поэтики А. Н. Веселовского, ученых психологической школы во главе с А. А. Потебней). Метафора рассматривается не просто как «украшение» речи, технический прием (к которому можно прибегнуть или не прибегнуть), она одно из проявлений постоянной работы мысли. Изучать метафору – значит изучать законы мышления, поскольку она «вездесущий принцип языка»21 .
Неосознанная метафоричность – характерное свойство первобытного мышления, когда люди еще не отделяли себя от природы, переносили на нее собственные действия и переживания. Так возникали «метафоры языка; наш словарь ими изобилует, но мы орудуем многими из них уже бессознательно, не ощущая их когда-то свежей образности; когда «солнце садится», мы не представляем себе раздельно самого акта, несомненно живого в сознании древнего человека…»22 . Подобные выражения, рожденные на почве первобытного анимизма, закрепляются в языке. С разложением мифологического сознания их метафоричность осознается, и она подчеркивается, оживляется в новых контекстах. Метафора становится языком искусства.
Так, в «Слове о полку Игореве», где природа – активная участница изображаемых событий, много олицетворяющих метафор. Однако «было бы неправильным думать, что в «Слове» отразились пережитки анимизма. Автор «Слова» только поэтически одухотворяет природу и только поэтически видит в ней живое существо, сочувствующее русским. Нельзя себе представить, чтобы автор «Слова» на самом деле верил в реальность диалога Игоря с Донцом или в реальность призыва, который обращает Дон к Игорю»23 .
Будучи общеязыковым явлением, метафора наиболее полно раскрывает свои возможности в художественной речи, основная функция которой – эстетическая. Ведь метафора, выделяя посредством аналогии какой-то один признак, свойство предмета, не столько называет (обозначает) его, сколько характеризует, создает живое представление, образ. Этим она соприродна искусству в целом. По словам А. А. Потебни, актуальным и сегодня, «всякое искусство есть образное мышление, т. е. мышление при помощи образа»24 .
В художественных произведениях, особенно поэтических, одиночные метафоры сравнительно редки. Обычно они выстраиваются в цепь, систему: так возникают развернутые метафоры. В «Слове о полку Игореве» сражение русичей с половцами изображается с помощью системы метафор. Битва последовательно сопоставляется с севом: «Черная земля под копытами костьми была засеяна и кровью полита: горем взошли они по Русской земле»; со свадьбой: «тут кровавого вина недостало; тут пир закончили храбрые русичи: сватов напоили, а сами полегли за землю Русскую»; с молотьбой: «На Немиге снопы стелют головами, молотят цепами булатными, веют душу от тела» (пер. Д. С. Лихачева). Язык описания смертоносного события, сближающий его с событиями, действиями жизнеутверждающими, усугубляет трагическую суть изображаемого.
Метафора может выступать основным конструктивным приемом, доминантой стиля произведения, а иногда и творчества писателя в целом. «Поэтом метафоры» назвал Блока В. М. Жирмунский25 .
Иногда (а у «поэтов метафор» – часто) вводимые цепями метафорические образы настолько ярки, развернуты и наглядны, что как бы заслоняют собой предмет речи, говорят о реализации метафоры. Таково, например, стихотворение Пастернака «Импровизация».
Я клавишей стаю кормил с руки
Под хлопанье крыльев, плеск и клекот.
Я вытянул руки, я встал на носки,
Рукав завернулся, ночь терлась о локоть.
И было темно. И это был пруд
И волны. – И птиц из породы люблю вас,
Казалось, скорей умертвят, чем умрут
Крикливые, черные, крепкие клювы.
И это был пруд. И было темно.
Пылали кубышки с полуночным дегтем.
И было волною обглодано дно
У лодки. И грызлися птицы у локтя.
И ночь полоскалась в гортанях запруд.
Казалось, покамест птенец не накормлен,
И самки скорей умертвят, чем умрут
Рулады в крикливом, искривленном горле.
О чем это стихотворение: о музыке, извлекаемой из клавиш рояля? о крикливых птицах, которых «кормит» лирический герой? о ночном пруде и шуме воды «в гортанях запруд» ? Эти три темы (три мотива) ассоциативно связаны. Одна из ассоциаций – звук. Клавиши и птицы слиты в единый образ в метафорах: «Я клавишей стаю кормил с руки // Под хлопанье крыльев, плеск и клекот», «…Рулады в крикливом, искривленном горле» (здесь горло – синекдоха, обозначающая птицу). Птицы и ночной пруд, волны объединены тоже благодаря метафорам: «Ночь полоскалась в гортанях запруд»; «гортани запруд» соотнесены с «крикливым, искривленным горлом» (звуковой повтор: гортань, горло – как бы закрепляет аналогию). Другая сквозная ассоциация – цвет, сближающий птиц («черные клювы»), пруд («и было темно», «ночь полоскалась в гортанях запруд») и музыку («ночь терлась о локоть»). Черный, ночной цвет (исполняется ноктюрн?) не единственный в стихотворении: «Пылали кубышки с полуночным дегтем», «И было волною обглодано дно // У лодки. И грызлися птицы у локтя». Эти метафоры, по-видимому, возвращают читателя к клавишам рояля, к их бело-черной гамме. В сложной образной системе «Импровизации» исходная тема – игра на рояле, но слышим мы крики птиц и шум волн. Доминанта стиля – именно метафора, на что настраивает уже первая строка: «Я клавишей стаю кормил с руки…».
Вероятно, стихотворение Пастернака можно прочесть, домыслить и иначе. Оно многозначно, чему в немалой степени способствуют метафоры.
Список литературы
1 Аристотель. Риторика // Античные риторики. – М., 1978. – С. 134-135.
2 Деметрий. О стиле // Античные риторики. – С. 251.
3 Чернец Л. В. «…Плыло облако, похожее на рояль» (О сравнении) // Русская словесность. – 2000. – № 2.
4 Григорьев В. П. Поэтика слова. – М., 1979. – С. 215-216.
5 Арутюнова Н. Д. Метафора // Русский язык: Энциклопедия. – М., 1979. – С. 141.
6 Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. Письма: В 12 т. – М., 1978. – Т. 6. – С. 48.
7 Щепкина-Куперник Т. Л. Из воспоминаний. – М., 1959. – С. 355.
8 Русская стихотворная пародия: XVIII – начало ХХ в. – Л., 1960, – С. 370-371.
9 Аристотель. О поэтическом искусстве. – М., 1957. – С. 109.
10 Аристотель. Риторика // Античные риторики. – С. 143.
11 Аристотель. О поэтическом искусстве. – С. 110.
12 Античные риторики. – С. 145-146.
13 Там же. – С. 146.
14 Аристотель. О поэтическом искусстве. – С. 117.
15 Античные риторики. – С. 130.
16 Там же. – С. 253.
17 Там же. – С. 251-252.
18 Ломоносов М. В. Соч. – М., 1957. – С. 340.
19 Об этом виде метафоры см.: Томашевский Б. В. Теория литературы. Поэтика. – М., 1996. – С. 54 – 55; Кожевникова Н. А. Словоупотребление в русской поэзии начала XX века. – М., 1986. – С. 89-92.
20 Ломоносов М. В. Соч. – С. 340.
21 Ричарде Айвор А. Философия риторики / Пер. с англ. // Теория метафоры: Сб. переводов. – М., 1990. – С.46.
22 Веселовский А. Н. Историческая поэтика. – М., 1989. – С. 102.
23 Лихачев Д. С. Слово о полку Игореве. – М., 1950. – С. 131-132.
24 Потебня А. А. Теоретическая поэтика. – М., 1990. – С. 163.
25 Жирмунский В. М. Поэтика Александра Блока //Жирмунский В. М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. – М., 1977. – С. 206).
Список литературы
Автор: Гейнке Анастасия Сергеевна
Место работы/учебы (аффилиация): МКОУ “Дуплятская СШ им. В.А. Кумскова”, Волгоградская область, 6 класс
Научный руководитель: Судакова Оксана Алексеевна
«Это история не просто о военном времени. Вместе с героями Сашкой и Колькой мы погружаемся в жестокую эпоху, видим истинное лицо войны. Каждая строчка — правда. Ведь сам А.И. Приставкин пережил все ужасы этого страшного времени и не понаслышке знает, что такое голодное и оборванное детство. Близнецы, которым удавалось выживать только потому, что «в четыре руки тащить легче, чем в две; в четыре ноги удирать быстрей», никогда не чувствовали семейного тепла и уюта. Они держатся друг за друга, живут благодаря поддержке друг друга. Самое страшное — потерять брата, ведь это единственная ниточка, за которую можно держаться в этом мире…»
Размышление над прочитанной книгой (по произведению А. Приставкина «Ночевала тучка золотая»)
- Категория: Итоговое сочинение ЕГЭ
В народе говорят: время лечит раны. Может быть! Но, кажется, те, после которых остались рубцы, ему всё-таки неподвластно. Они постоянно напоминают о боли, которую перенёс человек. Память прошлого отзывается горечью в настоящем. Время и память — два абстрактных понятия. Но сочетания «память времени» и «время памяти» наполнены конкретным смыслом и представляют собой неразделимо важное звено в развитии человечества. Память времени — это урок. Время памяти — это предостережение.
История человечества помнит все уроки. Жаль, что люди забывают о них либо вспоминают не вовремя, а слишком поздно. Но, тем не менее, время памяти сегодня, как никогда, актуально. Война заставляет задуматься над вопросами: почему и зачем? Зачем нужно убивать друг друга, лишать крова и приносить страдания? Конечно, ответить точно и просто на это невозможно, потому что жизнь намного сложнее, чем она кажется на первый взгляд. Именно об этом повествует Анатолий При- ставкин.
Поэтические строки М. Ю. Лермонтова «Ночевала тучка золотая», послужившие названием повести писателя-современника, наводят на вопросы: почему «ночевала», почему не ночует сейчас? Куда она исчезла? Какая туча явилась на смену той «золотой»?
Ответ всем ясен. Это туча войны, которая обрушивает на Землю железный град, уничтожая жизни и порождая всё новые страдания и месть. Как раз об этом нам сегодня напоминает данное произведение писателя, в котором представлена суровая проза жизни детей, сумевших выстоять во время Великой Отечественной войны и продолжить жизнь.
Голодное, жестокое детство — горький факт советской истории, нити которого тянутся в современность. Анатолий Приставкин рассказывает о невыносимых буднях детского дома, о братьях-близнецах Сашке и Кольке Кузьминых, по прозвищу Кузьмёныши, об их изобретательности и отзывчивости на малейшее сочувствие и доброту. Эти ребята героически ведут борьбу за жизнь. Их страстное желание — «вдохнуть не грудью, животом вдохнуть опьяняющий, дурманящий хлебный запах». Мальчики «прослышали» о том, что по интернатам собирают желающих поехать на тёплый хлебный Кавказ.
Кузьмёныши отправляются в это трудное путешествие, превозмогая голод и болезни. Они надеются, что придёт конец их мукам, потому что с этим местом связаны их большие мечты о жизни новой. Но судьба уготовила им жестокое испытание — пройти через позорную страницу истории национальной вражды.
Итак, что же было тогда?.. Богатый край предстал в виде пустых кавказских деревень, неубранных и брошенных полей, безлюдных домов, от которых веяло страхом. Какая беда поразила этот край? Что случилось с местными жителями — чеченцами и ингушами? А случилось то, что по правительственному приказу из-за нескольких предателей, пошедших в услужение к гитлеровцам, целый народ переселён с его родной, вековечной земли в другое место. А такие обиды горячий кавказский народ вряд ли мог простить и смириться с несправедливостью. Автор повести показывает нам войну в войне: война с немцами, с одной стороны, и война с чеченцами — с другой. Результатом этой военной кампании были смерти и страдания невинных людей. И маленьким героям из этой скорбной чаши пришлось хлебнуть немало горя. Сашка стал жертвой межнациональной политики. Его ужасная смерть заставила Кольку выжить. Выжить чудом! Выжить, чтобы показать взрослым «дядям» образец проявления истинного гуманизма. Символическая встреча мальчишек противоборствующих сторон, Кольки и Алхузура, не случайна, она уготована свыше.
Два одиноких существа встретились, чтобы выдержать выпавшие на их детскую нелёгкую долю все испытания: войну, болезни, голод, скитания и, наконец, межнациональную рознь. Колька потерял своего родного брата Сашку, долго искал, а когда нашёл, то «оцепенел». «Сашка не стоял, он висел, нацепленный на остриё забора, а из живота у него выпирал пучок жёлтой кукурузы. Один початок был засунут в рот». Потом он увидел, что у брата нет глаз, их выклевали вороны. Ошарашенный увиденным, Колька «заорал, завыл, закричал», разгоняя хищных птиц. Едва передвигаясь, он вернулся к телу брата, осторожно снял и спрятал в доме.
Боль, страдания, ужас увиденного заставляют Колку теперь самому думать и самому принимать решения (раньше мозговым центром был именно Сашка). Совсем незадолго до случившегося была у близнецов заветная мечта — уехать навсегда из этого края. Видимо, предчувствовали беду, поэтому и место в поезде себе определили — железный ящик, собачник. Итак, решение найдено. Колька отправляет мёртвого брата путешествовать, чтобы никто и никогда не мог больше глумиться над телом его брата.
До глубины души потрясает разговор Кольки с мёртвым братом. Он убеждает покойного, что за него отомстят: «<…> бойцы говорили <…> Едут чеченов убивать. И того, кто тебя распял, тоже убьют. А вот если бы он мне попался, я, знаешь, Сашка, не стал бы его губить. <…> спросил бы его, зачем он разбойничает? Зачем он кругом всех убивает? <…> Разве ты не видишь, что мы с Сашкой против тебя не воюем! <…> Ты нас с Сашкой убил, а солдаты пришли тебя убьют <…> А ты солдат станешь убивать, и все: и они, и мы — погибнем». Волосы встают дыбом, сердце останавливается, когда читаешь эти не по-детски серьёзные размышления. Посмотрите, сколько безысходности в каждой мысли ребёнка! Каждое предложение наполнено смертью, исходящей от глагола «убить» и его синонимов. И как набат звучат его риторические вопросы, обращённые к мыслящим людям: «А разве не лучше было бы то, чтобы ты жил, и они жили, и мы с Сашкой тоже, чтоб жили?». Конечно, лучше! Но какой-то кучке людей война и национальные распри выгодны. Для них человеческая жизнь ничто. Горе и боль им чужды, потому что их жизненные принципы сводятся к удовлетворению собственного «эго». Детской же натуре присуще сопереживание, и поэтому страдания Алхузура, у которого погибли все родственники, близки Коль- киным. Его отчаянное «зачем, зачем я?» рождает клятву — не брать оружие в руки.
Мальчишки понимают, что во всём виновата война, что именно она обрекла их на все мучения и страдания. И только миролюбие обоих объединит их навеки (Алхузур жестами, указывая на пистолет, и ломаным русским языком подтверждает свои мысли о виновнице случившегося. А Колька в своём монологе, обращённом к истерзанному брату, говорит: «Я, знаешь, Сашка, не стал бы его губить…»), а истинный гуманизм ребят поможет пройти через все испытания. Так, Кольке, умирающему от горя и отчаяния, для возрождения к жизни был послан небом Алхузур. Всё время, пока тот был в беспамятстве, за ним ухаживал незнакомец, поил водой, накрывал чем-то тёплым и исчезал, чтобы снова возникнуть со своей кружкой, а потом кормил его по одной ягоде виноградом и разжёванными кусочками орехов. Дело пошло на поправку.
Алхузур был согласен, чтобы его называли Сашкой. В знак благодарности за всё Колька доверил ему тайну о кладе, и Алхузур оправдал это доверие. А потом мы узнаем, что наступила Колькина очередь экзаменовки на верность и дружбу. От случайно зашедшего русского солдата он прячет Ал- хузура, убеждая того, что это его родной брат.
Колька своим детским умом сам дошёл до того, что солдат, озлобленный и одержимый чувством мести, убьет мальчика, потому что тот чеченец. Полученные от солдата хлеб, таблетки, кашу Колька делит на две части и заставляет есть своего спасителя.
Взаимовыручка определяет их дальнейшую дружбу. Во время путешествия к станции Колька чуть не погиб от руки чеченца, но Алхузур вступился за него, со слезами умолял земляка не убивать русского мальчика. Перепуганный до смерти, Колька долго не мог прийти в себя, а когда очнулся, они скрепили своё братство кровью. Теперь они родные. Родные до конца дней своей жизни.
Войне и национальным распрям не удалось расставить этих маленьких людей по разным берегам, потому что они оказались друг для друга одновременно и плотом, и кормчим в этой бурлящей реке жизни, благодаря чему и «выплыли». Их случайно поймали. Они, обнявшись, спали в кустах. Когда их стали разнимать, оба одновременно закричали. Врач констатировала, что у них дистрофия и нарушение психики. Дети разлучать себя не позволяли и поднимали крик, если одного из них уводили на медосмотр. А потом детдом… И никому из взрослых не удалось разлучить их. Они выдержали проверку на преданность тяжёлыми жизненными обстоятельствами. Их души не стали чёрствыми и не породили месть, а, напротив, воскресили взаимопомощь и любовь. Эти беззащитные ростки способны были выстоять и продолжить жизнь. Им не нужна политика, им нужны искренние человеческие отношения. Они живут по великим принципам морали. Живут так, как живут родные братья. Один — светлый, другой — чёрный; светлый — русский, чёрный — чеченец, причём для них такое сравнение неуместно.
Мальчишки на самом деле уверены, что они настоящие братья, родные, потому что специально смешали кровь, сделав каждый себе надрез на руке.
Война прошла, но боль осталась, потому что её хранит память времени, времени страшных сороковых годов. Она хранит эту боль лишь для того, чтобы уничтожить вирус войны, который собирает тучи не в золотые, приносящие дожди добра и счастья, а в чёрные, рождающие гром, который способен разрушить долгую дружбу и братство народов.
Сегодня, как никогда, все сожалеют о том, что клятва о братстве двух маленьких представителей разных народов разрушена, что её хватило только на юность и зрелость наших отцов, а до внуков она не дошла. Им пришлось воевать и погибать на той земле, где раньше «ночевала тучка золотая». И пока ещё не совсем поздно, в эфир надо включить время памяти как предостережение от третьей мировой.
«Летим в неизвестность, как семена, по пустыне. По военной пустыне — надо сказать. Где-то, где-нибудь, в щелочке, трещинке, ямке случайно застрянем. А прольется ласка да внимание живой водой, прорастем… Можем и не прорасти, а навсегда кануть в неизвестность».
Анатолий Приставкин
Книга Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая» сразу привлекла внимание широкого круга читателей. Повесть автобиографичная, она рассказывает о сиротах, которые познали горечь жизни раньше, чем научились понимать эту жизнь. Тем, кто этого не испытал, трудно представить, что такое нищета и вечный голод для ребенка. Книга потрясает читателей, вызывает в душе боль и сострадание.
Братьев-близнецов Кузьменышей можно сравнить с семенами сорного растения, которые ветер переносит с места на место. Таковы Колька и Сашка. Судьба забрасывает их на Кавказ, в далекий горный край.
Мальчишки мечтают о фруктах, но даже не знают значения этого слова. Для Сашки фрукты — что-то божественное, Колька же говорит просто: «Это и есть картошка». Братья мечтают также о буханке хлеба, которую они ни разу не держали в руках. Впервые увиденный ими батон они распознали только потому, что его «в одном довоенном кино показывали».
А сцена подкопа под хлеборезку? Из подобных сцен и состоит вся напряженная жизнь ребят с ее редкими и скудными радостями. Почему же таким убогим и страшным было существование невинных детей, кто вино¬ват в этом? Волей «отца народов» они были лишены детства, дома, родите¬лей и родной земли. Но пока сильна его власть и вера в нее. И вот дети, среди которых немка, чеченец, ногаец, крымский татарин, кричат: «Спасибо това¬рищу Сталину за наше счастливое детство!» Насмешка? Нет, трагедия…
На фронте сражались миллионы людей, в лагерях томились сотни тысяч репрессированных. Сколько оказалось выброшенных на улицу сирот! Самым «разумным» стала высылка детей на Кавказ, с глаз долой, чтоб спо¬койнее жить было.
Каким холодным и бессердечным человеком надо быть, чтобы по¬ступить так, как директор детдома в Томилине. Ему было приказано дать детям на дорогу пайки и прилично одеть их. Что же сделал он? Велел брать¬ям поменяться одеждой. Этот человек не имел понятия ни о чести, ни о сове¬сти, хотя ему были доверены детские судьбы. «Своими ушами Колька слы¬шал, как один из саперов, уходя, произнес негромко, указывая на директора: «От войны за детишками спасается!»
Но были и другие. Воспитательница Регина Петровна первая увиде¬ла в детях именно детей и зажгла в душах несчастных ребят искру утрачен¬ной радости. Благодаря ей Кузьменыши узнали, что существует мир, в кото¬ром нет голода, холода, воровства, и у людей бывают праздники. Регина Петровна вернула мальчишек к жизни, согрела теплом своего сердца, научи¬ла улыбаться, напомнила о том, что они дети. Она была не только милосерд¬ной, но и самоотверженной женщиной. Рискуя собой, Регина Петровна спас¬ла Алхузура, которого Колька настойчиво называл своим братом Сашкой. Детям было не понять того, что раскрытие подобного обмана грозило вос¬питательнице тюрьмой. Обидно, конечно, что Колька Кузьменыш так и не простил Регине Петровне бегства после нападения чеченцев. Он не захотел с ней разговаривать и холодно простился. Я думаю, позже Колька раскаялся в своем поступке и не раз мысленно просил прощения у доброй женщины.
Нельзя не вспомнить директора Березовского детдома. Петр Ани¬симович Мешков всю свою жизнь отдал детям. Он погиб, выполняя служеб¬ный, гражданский и просто человеческий долг.
Да, время было тяжелое, страшное. Проблема национальной розни волнует не только наших современников, она стояла так же остро и во время пребывания Кузьменышей на Кавказе. Воевали русские и чеченцы. Невольно спрашиваешь себя: «Что же делили люди, жившие на одной земле, под одним солнцем?» Ничего.
.. Унижая и притесняя «малые» народы, Ста¬лин пытался добиться покорности, беспрекословного повиновения.
Но кавказцы — гордые люди, да и кто потерпит издевательства над собой? Горцы были ослеплены ненавистью и творили злодеяния, на которые раньше никто бы из них не осмелился. Следствием национальной вражды явилась гибель Мешкова, веселой, жизнерадостной Веры. Подобная участь ожидала и Регину Петровну, но Алхузур спас ее от верной смерти. «Отец прицелился, а он его за локоть», — рассказывала воспитательница Кузьме-нышам о встрече с чеченцами. Она мудро заметила: «Плохих народов не бывает, бывают лишь плохие люди». С этими словами нельзя не согласиться. Да, есть плохие люди и среди русских, и среди чеченцев. Не будь их, может, не было бы вражды между народами.
На Кавказе Кузьменыши впервые столкнулись со смертью. Именно гибель ближнего заставила Кольку задуматься над многими вопросами, от веты на которые мы не можем дать и сегодня. Он всегда будет помнить кра¬сивый горный край и связанные с ним события. Смерть брата, распятого че¬ченцами, стала для мальчика самым жутким эпизодом из жизни в чужих кра¬ях. Да разве можно забыть такое? «Он … висел, нацепленный под мышками на острия забора, из живота у него выпирал пучок желтой кукурузы», а «по штанишкам свисала черная в сгустках крови Сашкина требуха». Какое же сердце не дрогнет, когда читаешь эти строки?
«Страшная отрешенность» овладела Колькой. Мальчик никак не мм поверить в гибель близкого и дорогого ему человека. Но все-таки в запутан¬ном лабиринте зла дети смогли понять, найти правду. Так Колька обращает¬ся к мертвому брату: «Вот, небось, сам слышал, как солдаты — наши слав¬ные бойцы говорили… Едут чеченцев убивать. И того, что тебя, тоже убьют. И вот если бы он мне попался, я, знаешь, Сашка, не стал бы его губить… Я только в глаза посмотрел бы: зверь он или человек? Есть ли в нем живого чего? А если бы я живого увидел, спросил бы его, зачем он разбойничает…
А теперь видишь, как выходит… Ты нас с Саш¬кой убил, а солдаты пришли, тебя убьют… А ты солдат станешь убивать, и все: и они и ты — погибните. А разве не лучше было бы, чтоб ты жил, и они жили, и мы с Сашкой тоже чтоб жили? Разве нельзя сделать, чтоб никто ни¬кому не мешал, а все люди были живые, вон как мы, собранные в колонии, рядышком живем?»
Маленький Колька увидел причины, заставившие чеченца поднять руку на ребенка. И Алхузур не винит переселенцев (а ведь именно их счита¬ют виноватыми в разорении могил взрослые чеченцы). Они не найдут вины друг в друге и назовут друг друга братьями — в этом глубоко символичный поворот сюжета! Это братья убивали друг друга.
Лишь дети смогли понять правду, и в этих детях путь к спасению. Они смогли увидеть главных виновников и простили жертвы: переселенцев, и Зверька, и чеченцев. Но нет прощения власти и исполнителям ее воли.
На протяжении всего повествования писатель рассказывает о собы¬тиях, которые долгие годы от нас скрывали. Сталинизм стал причиной не¬счастий миллионов людей. Он породил разногласия между народами, ожес¬точил человеческие сердца, опустошил души, сделав их безжалостными даже к детям.
В своей повести Анатолий Приставкин размышляет о путях сбли¬жения людей разных национальностей. Он пытается решить острейшую про¬блему, раскрыв перед нами души детей и взрослых, поведав нам их мысли и чувства. Зерна национальной вражды, посеянные в эпоху Сталина, уже взош¬ли и укоренились. Но решать проблему национальной розни приходится нам.
До сих пор слышны отголоски того времени. Не там ли корни ны¬нешнего братоубийства в Карабахе, Грузии, Чечне?.. Не в том ли, что люди ищут вину в своем брате и не умеют прощать виновных поневоле?
Пока не выросли эти корни, книга своевременна. Она повествует о том, что происходит сейчас.
Ведь именно новое поколение должно восстановить справедливость, очис¬тить страну и мир от войны и ее последствий.